Февральская революция и её последствия: взгляд из Министерства иностранных дел (по воспоминаниям Г.Н. Михайловского). Автор: Могилевский Николай Алексеевич, К.и.н., доцент МГИМО МИД РФ
О февральских событиях 1917 года стали вспоминать почти сразу же. Многие ключевые участники важнейших событий тех дней (отречения Николая II, создания Временного правительства и Петроградского совета и т.д.) оставили подробные воспоминания разной степени достоверности. В последние годы всё больший интерес привлекают воспоминания рядовых участников событий – обыкновенных петроградцев, низших и средних чиновников. Между тем, обращение к новым мемуарам позволяет расширить палитру наших представлений о тех днях, сделать её насыщеннее, ярче и многообразнее. Кроме того, критически важно рассматривать события такого моасштаба с разных точек, «менять оптику». Именно такая попытка будет предпринята в предлагаемой статье: взглянуть на события февраля 1917 г. и их последствия «из окон» МИД, глазами Г.Н. Михайловского, служившего в ведомстве юрисконсультом.
«Записки» Михайловского – очень интересный источник, который даёт возможность взглянуть на события февраля 1917 г. глазами профессионального юриста-международника, профессионал до мозга костей, «белого воротничка», то есть той самой «трудовой лошадки», на которых во все времена стоит государственный колосс. Прекрасно образованные, владеющие несколькими языками, такие люди честно, на совесть исполняют свой служебный долг, предпочитая работать, а не говорить. Лишь в силу разных обстоятельств, чаще катастрофического толка, им приходится высказываться о наболевшем, анализировать причины произошедшего «переворота», наконец, просто размышлять в слух о том, кому они служили и во имя чего. Поэтому размышления и наблюдения Г. Н. Михайловского ценны прежде всего тем, что они позволяют услышать голос «молчащего большинства».
Георгий Николаевич Михайловский родился 13 апреля 1890 г. в семье известного писателя, инженера и общественного деятеля Н.Г. Гарина-Михайловского. Среднее образование он получил в Тенишевском училище, одном из лучших учебных заведений Петербурга. Затем наш герой поступил на юридический факультет Санкт-Петербургского университета, который окончил в 1912 г. с «высшим отличием по всем предметам». В том же году Михайловский был направлен на казенный счет заграницу для сбора материалов по диссертации по морскому праву. Юноша готовил себя к научной карьере, но его планам помешала начавшаяся Первая Мировая война. Гарин тотчас же вернулся в Россию, но в армию не пошёл (имел освобождение по состоянию здоровья), а поступил в Министерство иностранных дел, в юрисконсультскую часть. В последующие три года вся жизнь Г.Н. Михайловского будет теснейшим образом связана с дипломатическим ведомством. Ему удалось сделать довольно впечатляющую карьеру, последовательно занимая должности секретаря юрисконсультской части, начальника международно-правового отделения и, наконец, помощника директора правового департамента.
Его карьерный взлёт объяснялся довольно просто: Г.Н. Михайловский с первых же дней службы проявил себя человеком ответственным, великолепно подготовленным, профессиональным и очень умелым. Очень скоро он заработал себе в Министерстве прекрасную репутацию. Это было важно в таком камерном учреждении, каковым в те времена был МИД: в центральном аппарате тогда работало около 150-160 человек. Вполне естественно, что между ними сложилась «необыкновенная простота личных отношений» [4, с.37]. Кроме того, в силу своих служебных обязанностей Михайловский принимал участие в правительственных совещаниях и межведомственных комиссиях, во всякого рода «узких» обсуждениях, на которых рассматривались ключевые внешнеполитические вопросы. Всё это позволяло нашему герою быть в курсе дел не только мидовских, но и правительственных в целом. Прекрасная информированность Г.Н. Михайловского, его острая наблюдательность и умение прослеживать причинно-следственные связи сослужат ему хорошую службу, позволив не потерять головы в моменты серьёзных потрясений. Первым из которых, разумеется, следует назвать Февральскую революцию. Её наш герой, как и другие его сослуживцы, наблюдал в буквальном смысле слова из окна: МИД тогда располагался напротив Зимнего дворца, на другой стороне Дворцовой площади.
События в те февральские дни развивались с удивительной скоростью. И главное, что для подавляющего большинства их участников каждый следующий день нёс всевозможные неожиданности. Г.Н. Михайловский ещё 25 февраля делал доклад (как выяснилось, последний) Н.Н. Покровскому*. Через два дня, 27 февраля, в Петрограде уже наступил полный паралич административных учреждений, а на улицах ходили толпы демонстрантов. Министерство иностранных дел исключением не стало: никто из сотрудников уже фактически не работал, хотя все были на службе. Прильнув к окнам, они наблюдали за последними днями царской России. Их глазам представилось торжественное и мрачноватое действо: с Дворцовой площади в Зимний дворец с полковым оркестром и распущенными знамёнами вошёл Кексгольмский полк. Вокруг, на Невском и на Дворцовой площади, слышалась стрельба, но изменить ход событий не могло уже ничто. Прямо на глазах сотрудников МИДа, в пять часов дня, под звуки кексгольмского марша над Зимним дворцом был спущен императорский штандарт [4, с.242]. Мидовские сотрудники на какой-то момент оказались не коллегами, а просто «собранием людей, вместе со всей Россией присутствовавших при падении строя, который, казалось бы, был неразрывен с самим именем России» [4, с.242].
Правда, осознать в полной мере всю значимость произошедшего сразу не получалось ни у кого. Вспоминая впоследствии те февральские дни, Г.Н. Михайловский размышлял: «²Голодный бунт² рабочих окраин Петрограда, уличные демонстрации, их военное подавление, волнения в самом Петроградском гарнизоне и падение монархии — всё это произошло с такой головокружительной быстротой, что, глядя на это из окон здания министерства иностранных дел на Дворцовой площади против Зимнего дворца, потерявшего внезапно всякое символическое обаяние реального могущества, трудно было поверить, что дело идёт о крупнейшем историческом событии в родной стране. Вместе с тем психологически все были до такой степени подготовлены к этой развёртывавшейся фантасмагории, что, за исключением буквально двух-трёх лиц, всё дипломатическое ведомство не только не было удивлено, но и прямо обрадовалось наступившей развязке» [4, с.248].
Можно ли говорить о симпатиях сотрудников МИДа к отрекшемуся царю и его семье? По словам Г.Н. Михайловского, таких чувств к императору в ведомстве практически никто не испытывал. «Не только к самому Николаю II и его семье, но и вообще ко всей династии Романовых в нашем ведомстве относились без всякого энтузиазма. Если не все были республиканцами, то эта скрытая тогда монархическая позиция основывалась не на убеждении в необходимости для России продолжать царствование Романовых, а скорее на абстрактном трудноустранимом привычном представлении об исторических заслугах монархии и его неизжитости в глубине народных масс, да на полезности конституционно-монархической формы правления для международного положения России, её целостности и устойчивости» [4, с.452]. Правда, не стоит думать, что все сотрудники министерства тотчас и разом вступили в республиканский лагерь: «Отмечу в то же время, что республиканская идея в чистом виде тоже не имела сторонников. Когда двое чиновников — вице-директор Среднеазиатского отдела, бывший секретарь герцога П. Ольденбургского М.М. Гирс и начальник Славянского стола Обнорский — официально вступили в сформировавшийся в Петрограде республиканско-демократический клуб, это вызвало не подражание, а скорее удивление» [2, с.457].
Министерство иностранных дел традиционно считалось одной из главных опор режима (наряду с Военным министерством). Заняв фактически нейтрально-благожелательную позицию по отношению к февральским событиям, мидовцы прекрасно почувствовали, что настали новые времена. Республиканская волна, всеобщая эйфория от свободы (действительной и мнимой) захлёстывала тогда не только отдельных людей и целые коллективы, выливаясь в постоянные митинги и требования допустить к управлению широкие массы служащих и трудящихся. На этом фоне Министерство иностранных дел стояло несколько особняком. Его сотрудники предпочли изменение не внешние, а внутренние. «Мы чувствовали, что нам рано или поздно придётся столкнуться с ²улицей², но в то же время всё бюрократическое прошлое не позволяло взять судьбу министерства в свои руки. До самого октябрьского переворота, несмотря на крайнюю тревогу, министерство не вышло из пределов служебной дисциплины в формальном смысле слова, хотя фактически всё время продолжало оказывать самое непосредственное давление на внешнюю политику» [4, с.247].
И всё же без внешних изменений, разумеется, в МИД не обошлось. Наиболее ярким выразительным примером новой эпохи стал первый не царский министр иностранных дел – Павел Николаевич Милюков. Будучи самой заметной фигурой в первом составе Временного правительства, Милюков не был, конечно, кадровым дипломатом. Его назначение во внешнеполитическое ведомство было тем не менее жестом символическим: новоиспечённый руководитель российской внешней политики не раз подчёркивал, что выступает за войну до победного конца и верность союзническим обязательствам. Тем самым, назначение Милюкова можно было воспринимать как жест в сторону союзников России по Антанте, проявлявших беспокойство относительно курса, который возьмёт Временное правительство во внешних делах.
Как восприняли назначение Милюкова в Министерстве? С одной стороны, новый руководитель «для большинства старших чиновников ведомства не был новой фигурой» [4, с.250]. С другой, все понимали, что новый министр – более политик, нежели дипломат. Однако никакого снисходительного или тем более презрительного отношения к Милюкову из-за некоторой его «непрофессиональности» не было. Более того, «он с первого же дня сумел найти искреннюю поддержку в кругу своих главных сотрудников» [4, c.262]. Главные идеи Милюкова состояли в следующем: сохранить министерство и продолжать войну до победного конца. Оба эти тезиса разделялись подавляющим большинством министерских служащих, и «это единомыслие, несмотря на некоторые чисто тактические расхождения с Милюковым, у нас оставалось до самого его ухода» [4, с.261].
Правда, общался Милюков в основном с ближайшим кругом своих помощников, оставаясь, по выражению Михайловского, «для большинства служащих сугубо замкнутой фигурой». Отчасти это объяснялось тем, что новый министр, по форме начав управлять ведомством «на прежних началах», отказался от одного из главных символических «обрядов» царского периода. Он уклонился от традиционного «обхода» министерства, «который делали все вновь назначенные министры, и в частности Штюрмер* и Покровский. Милюков воздержался, конечно, вполне сознательно, так как наше ведомство, без серьёзных оснований, впрочем, было на худом счету у партии левых кадетов и он боялся, что такой ²обход² будет поставлен ему в упрёк. Боялся Милюков, кроме того, подражать ²царским министрам². Поэтому никакого прямого соприкосновения между чиновничьей массой и Милюковым не было», – вспоминал Г.Н. Михайловский. При этом наш герой, в силу служебного положения (он занимал должность начальника Международно-правового отдела видевшего), часто наблюдал министра в кругу ближайших сотрудников, отдавая должное «спокойствию и выдержке» Милюкова, благодаря которым «эти отношения были неплохи» [4, с.290].
Надо сказать, что сам Милюков, вспоминая спустя годы о своём пребывании во главе министерства, практически полностью вторил словам Михайловского. «Про меня говорили, что я был единственным министром, которому не пришлось учиться на лету и который сел на свое кресло в министерском кабинете на Дворцовой площади как полный хозяин своего дела. Я, кажется, был также единственным, который не уволил никого из служащих. Я ценил заведенную машину с точки зрения техники и традиции. Я знал, что в составе служащих есть люди, не разделяющие моих взглядов на очередные вопросы внешней политики, но не боялся их влияния на меня и полагался на их служебную добросовестность. Я собрал всех служащих при вступлении в министерство и указал им на единство нашей цели и на необходимость считаться с духом нового режима» [3, с.480].
Что касается «сохранения министерства», то для Милюкова это были не пустые слова. «Перемены в личном составе и структуре министерства, происшедшие с приходом Милюкова в качестве министра иностранных дел, были, по сравнению с важностью общего поворота всей политики правительства, очень незначительны», подчёркивал Михайловский [4, с.255]. Ещё одним качеством, за которое подчинённые высоко ценили Милюкова, была его добросовестность, готовность и желание полностью погрузиться в работу ведомства, а не перебрасывать дела на своих заместителей (как делали некоторые другие члены Временного правительства). «Можно по-разному относиться к Милюкову в этот период, можно подчёркивать, вполне справедливо, недооценку и переоценку им факторов внешне- и внутриполитических, но нельзя сказать, что Милюков легкомысленно и недобросовестно отнёсся к своим обязанностям министра иностранных дел. Наоборот, он, скорее, даже слишком для того момента ушёл в своё ведомство. Нелёгкое бремя руководителя внешней политики, с которой Милюкову всё же впервые приходилось сталкиваться практическим образом и в таком объёме, требовало, конечно, незаурядного отношения к делу» [4, с.348].
Сам Милюков позже со сдержанной гордостью вспоминал: «Я, конечно, не считал это министерство "легким”, как Штюрмер. Я хотел сам входить во все, и масса времени уходила на ознакомление с текущим материалом, с ежедневной корреспонденцией, с расшифровками ”черного кабинета”, не говоря уже о приёмах нужных и ненужных посетителей и просителей» [3, с.481]. Импонировала служащим МИД и личная скромность Милюкова, который, часто оставаясь в министерстве далеко за полночь, «велел поставить себе кровать в маленькой комнатке для служащих, по другую сторону коридора, и оставался там ночевать, обеспечив себе утренний стакан чая» [3, с.481].
Другой вопрос: насколько прочным было положение Милюкова во главе МИД? Сам министр, судя по его воспоминаниям, испытывал довольно противоречивые чувства по этому поводу. Вступая в должность, положение казалось ему «очень прочным, да оно таковым и было — вначале» [3, с.480]. Но «при всём том я сам не считал своего положения прочным … и не собирался переезжать в роскошную квартиру министерского помещения, занимавшуюся H.Н. Покровским» [3, с.481]. Шаткость положения Милюкова объяснялась его твёрдой позицией по вопросу войны – вести её необходимо до победного конца. Оппонентов такого подхода хватало, как на улицах, так и во Временном правительстве. В частности, особенно жаркие дискуссии по этому поводу разгорались между Милюковым и его коллегой, министром юстиции А.Ф. Керенским [3, с.482-484]. Споры в правительстве не были секретом от подчинённых Милюкова: зачастую он сам и пересказывал своим помощником детали баталий на совещаниях министров. Наблюдавший эту ситуацию воочию Г.Н. Михайловский был скептически настроен относительно прочности позиций Милюкова. Полностью соглашаясь с последним по вопросу о продолжении войны, Михайловский не мог не понимать, что лозунг «Война до победного конца» практически не имеет сторонников среди населения. Именно это и делало положение министра иностранных дел таким шатким. «После нашей первой встречи с Милюковым нам стало ясно, что, пока Февральская революция имеет его в нашем министерстве, ни нам, ни общей политике России по отношению к войне и союзникам эта революция опасностью не грозит. Другой вопрос, насколько Милюков прочен? Несмотря на то, что каждый из нас достаточно близко видел происходившие события, чтобы понимать, что Государственная дума только ²возглавила², а не ²сделала² революцию, из всего того, что говорил Милюков, ответ на этот вопрос напрашивался самый неутешительный» [4, с.262].
Развязка, как известно, наступила 18 апреля 1917 г., после публикации так называемой ноты Милюкова, в которой министр публично подтверждал все взятые на себя царским правительством союзнические обязательства, заявлял о готовности продолжать войну до победного конца. Обнародование ноты вызвало грандиозные демонстрации (характерно, что на улицы вышли не только противники Милюкова, но и его сторонники [3, с.496]) и правительственный кризис, окончившийся отставкой Милюкова с поста главы МИД. Сменивший его М.И. Терещенко, молодой миллионер, бонвиван, герой светской хроники, был фигурой для сотрудников МИД совершенно новой. Впервые увидев нового министра, когда тот знакомился с министерским коллективом, Г.Н. Михайловский оставил выразительный портрет: «Высокий, с пробором посередине и профилем североамериканского краснокожего индейца, М.И. (Терещенко – Н.М.) с несколько смущённой улыбкой стоял, окружённый чиновниками» [4, с.366].
Представитель крупной буржуазии во главе важнейшего министерства – такое вряд ли можно было себе представить ещё в России в январе 1917 г. Рассуждая об этом феномене впоследствии, Г.Н. Михайловский писал: «²Миллионер² в качестве одного из столпов революционного правительства — на дипломатическом языке Европы это было самым заурядным явлением и уж во всяком случае плюсом, а не минусом» [4, с.364]. Если Милюков был крупным политиком, то Терещенко – крупным предпринимателем. Приятели Михайловского из Министерства финансов рассказывали ему анекдоты о том, как Терещенко, будучи главой этого ведомства, «всегда ошибался в цифрах, говоря о миллионах вместо миллиардов, никак не умея приспособиться к финансам государства, всё же превышавшим его миллионное состояние». При этом в один голос бывшие подчинённые свидетельствовали, что Терещенко «очень обходителен и приятен в личных отношениях» [4, с.364].
Прекрасно понимая, что дипломатия – не его конёк, новый министр выбрал наиболее разумную в этом случае модель поведения. «Терещенко очень мило и предупредительно сказал, что он не только не собирается ни в чём стеснять нашей ²самодеятельности², но надеется на поддержку с нашей стороны» [4, с.368]. Это вызвало двойственную реакцию сотрудников МИД. С одной стороны, они всячески приветствовали решение дилетанта, не желавшего мешать профессионалам заниматься своим делом. В этом смысле Терещенко был, говоря словами Михайловского, «безукоризненным министром», и «все директора департаментов и начальники отделов были им бесконечно довольны, так как он не мешал им управлять ведомством» [4, с.417]. Это не означало, что у нового главы МИД совсем уж не было амбиций. Они, безусловно, ярко видны, например, из эпизода с поездкой Терещенко в Ставку незадолго до Октябрьского переворота [4, с.501]. Однако, и это бросалось в глаза всем высокопоставленным служащим МИД, им было совершенно ясно, что новоиспечённый министр «никакой своей ²программы² не имеет и, наоборот, готов охотно следовать тому, что мы по обстоятельствам войны считали единственно возможной программой для России. Терещенко капитулировал с первого же дня перед ведомством, и вот почему уход Милюкова не имел никаких неблагоприятных последствий для дипломатической работы нашего ведомства» [4, с.368].
Несмотря на безусловно симпатичные личные качества нового главы МИД (мягкость, большую, нежели у Милюкова, гибкость) это отсутствие «программы» стало своеобразной точкой раскола. Нельзя сказать, что внутри министерства зрела какая-то оппозиция руководителю, отнюдь. Но служащие важнейшего центрального ведомства чувствовали глубокое внутреннее расхождение с начальством, которое не позволяло им ощущать себя в полной мере единой командой. «Вспоминались именно теперь оказавшиеся пророческими слова Терещенко, говорившего в начале своего министерства, что если мы при Штюрмере служили, хотя и не симпатизировали ему, то и при нём, несмотря на разность взглядов, будем продолжать нести службу. Эти слова сбылись, так как теперь именно образовалась эта ²разность взглядов², которой вначале не было, ибо то, что Терещенко тогда называл ²взглядами², мы называли ²тактикой²» [4, с.461-462].
Изменения, начавшиеся после февральских событий, не ограничились только сменой руководства Министерства иностранных дел. Существенные перемены произошли и на более «низовых» уровнях служебной иерархии. Стремительное и никем не ожидавшееся падение самодержавного строя пробудило гражданское сознание повсеместно. И даже такое консервативное, скованное почти военной дисциплиной ведомство, не миновало общей участи. «То новое, что пришло в министерство, вернее, ворвалось к нам с Февральской революцией, заключалось в формуле, высказанной кем-то в это время: ²Заговорили молчавшие². Митингование, столь типичное для России в это время, в МИД было безусловным новшеством и полной неожиданностью» [4, с.266]. Довольно быстро образовалось Общество служащих МИД (по сути, профсоюз), одним из инициаторов создания которого был наш герой [4, с.267-268].
Под «митингованием» ни в коем случае не стоит понимать проведение всамделишных митингов, забастовок и прочего саботажа. Наоборот, внешне никаких проявлений «забастовочного духа» не наблюдалось, и «до самого октябрьского переворота, несмотря на крайнюю тревогу, министерство не вышло из пределов служебной дисциплины в формальном смысле слова». Что же изменилось? После февральских событий на министра давило его ближайшее окружение (так было и в царские времена), на которое, в свою очередь, «оказывало могущественное влияние коллективное настроение всего личного состава» [4, с.247]. И вот это последнее и было безусловной чертой времени, мощным свидетельством новой эпохи. По долгу службы контактируя с различными центральными ведомствами и учреждениями, Г.Н. Михайловский подмечал существенные их отличия от происходившего в МИД. «Далеко не во всех ведомствах понимали значение сохранения служебной дисциплины и должного отношения к правительству как таковому, кто бы в него ни входил. Весьма часто именно высшие служащие, старые бюрократы, бывшие безукоризненными чиновниками в царское время, подавали младшим служащим пример неуважения к Временному правительству. В нашем ведомстве этого не было, может быть, потому, что в царское время ²служебная дисциплина² в чиновничьем смысле была не в моде и ведомство старалось быть именно дипломатическим, а не просто казённым учреждением» [4, с.497].
Интересно, что Г.Н. Михайловский с явным неодобрением отзывался об из проявлений «синдикализма», который казался ему весьма опасным. Под ним он разумел «деятельность некоторых членов исполкома внутри самого исполкома. Эти члены слишком серьёзно относились к своим мандатам, они хотели действительно ²помогать² начальству, но не в смысле охранения его от анархических стремлений отдельных служащих и поддержания внутренней служебной дисциплины, а в смысле управления ведомством» [4, с.298]. Совершенно не одобряя желание некоторых своих коллег «порулить» Министерством, наш герой с удовлетворением отмечал, что выступления отдельных служащих, критиковавших «чисто политические или вообще служебные действия начальства», исполком Общества «подавлял самым решительным образом репликами на общих собраниях» [4, с.297].
«Революция снизу» (говоря словами Михайловского, «синдикалистского характера»), была предотвращена в МИД не только усилиями Общества служащих, но и разумными действиями руководства. И Милюков, и в особенности Терещенко внешне подыгрывали установившемуся «парламентаризму» и шли навстречу служащим «в сравнительно второстепенных вопросах, касающихся прохождения службы», при этом оставляя за собой «политическую автономию» [4, с.300]. Впрочем, опыт корпоративного отстаивания своих прав и вообще, говоря шире, сплочение сотрудников Министерства иностранных дел на почве ясно осознанной профессиональной солидарности очень пригодился им в будущем. «Когда случился большевистский переворот, то только благодаря самоорганизации министерства удалось лишить большевиков дипломатического аппарата как в Петрограде, так и за границей, где наши дипломатические представители знали о существовании нашего Общества служащих и об отношении к нему начальства. ²Дипломатический саботаж², на который так горько жаловался Троцкий в Брест-Литовске, есть дело исключительно нашего исполкома и всей предшествующей деятельности Общества служащих МИД, сыгравшего в этот момент историческую роль, так как твёрдая позиция дипломатического ведомства в его отрицательном отношении к большевистскому перевороту оказала огромное влияние на всё петроградское чиновничество, приступившее к саботажу вместе с нами» [4, с.300].
Изменилась не только атмосфера в министерстве. Новшества не обошли стороной делопроизводство – область консервативную и одновременно сакральную. Профессиональный юрист, великолепно знакомый с бумажной стороной дипломатической службы, Г.Н. Михайловский на первых порах был сильно удивлён тем, как снизился уровень бюрократической культуры при Временном правительстве. «Временное правительство по технике своего делопроизводства сильно уступало прежнему царскому Совету министров. Если раньше канцелярия Совета министров (ныне переименованная в канцелярию Временного правительства), несмотря на частоту заседаний Совета, умудрялась довольно скоро изготовлять журналы заседаний, гладким канцелярским языком занося мотивы постановлений Совета министров, то по протоколам Временного правительства, составленным той же канцелярией, восстановить мотивы того или иного постановления было просто невозможно, так как протокол заключался в кратких формулах ²слушали — постановили². Кроме того, если раньше протокол заседания почти всегда соответствовал ведомости этого заседания, то при Временном правительстве этого никогда почти не было: очень часто о повестке дня просто забывали под влиянием срочных и злободневных вопросов текущей политики», — живописал наш герой [4, с.443-444]. Не лучше ситуация обстояла и с бумагами в самом МИД: «Поскольку я по-прежнему до самого конца Временного правительства продолжал заниматься его делами, то особенно остро чувствовал все недостатки техники делопроизводства, чему помочь не мог», — печально констатировал наш герой [4, с.445].
Интересен вопрос о новом дипломатическом этикете. Во-первых, «сразу же после образования Временного правительства столь официальные акты этого правительства, как верительные грамоты наших послов и посланников, писались в форме республиканского обращения к монархам, а именно ²mon ami*² вместо монархического ²mon frère*²» [4, с.463]. Правда, дипломаты между собой никогда не называли «Временное правительство республиканским и вообще термин ²республика²по отношению к России нигде и никогда не употребляли». При этом слова «империя», «императорский» из всей как внутригосударственной, так и чисто дипломатической переписки исчезли в силу специального распоряжения Временного правительства, циркулярно сообщённого во все российские посольства и миссии за границей. Более того, «все официальные бланки с надписью ²императорский² были уничтожены и заменены новыми (например, раньше наши посольства официально назывались ²российские императорские посольства и миссии², теперь они стали просто российскими посольствами и миссиями, и так во всём)» [4, с.253].
Министерство иностранных дел привыкало жить в новой реальности, приноравливаясь к новым порядкам и этикету. Между тем события в Петрограде приобретали тревожный характер. После апрельского кризиса Временного правительства последовал июльский. В городе поговаривали о желании большевистской партии осуществить государственный переворот. Вновь по городским улицам толпами ходили вооружённые люди, а в воздухе висело напряжение. Ходивший по тем же улицам Г.Н. Михайловский остро ощущал грозную важность момента: «Я прошёл в эти дни несколько раз весь город из неудержимого любопытства, хотя, признаюсь, несколько раз вынужден был пережидать перестрелку в первом попавшемся доме. Надо сказать, что эти столь знаменательные дни, которым предстояло стать грозным предвестником Октябрьской революции, ни в малейшей мере не походили на Февральскую революцию и даже на апрельскую попытку свержения Временного правительства, закончившуюся уходом Милюкова и первым кризисом Временного правительства. Июльские дни имели своё собственное cachet*, которое им придавали именно кронштадтские матросы, раньше не принимавшие такого участия в петроградских событиях. Эти матросы группами и в одиночку, с ружьями наперевес, с загорелыми лицами и с лентами, перевёрнутыми внутрь на своих шапках, чтобы скрыть свою принадлежность к тому или иному судну, эта анонимная атака приехавших извне людей, ставшая надолго символом большевистской революции, не имели ничего общего с февральской толпой или же с апрельскими военными демонстрациями» [4, с.424].
Воочию наблюдая за отрядами матросов, наш герой был удивлён их «деловой планомерностью, холодным расчётом, отсутствием какого бы то ни было азарта или революционного увлечения». Вывод напрашивался у Михайловского сам собой. «Никогда ещё уверенность, что чужая рука движет этими людьми, направляет их и оплачивает, не принимала у меня такой отчётливой формы. После июльских дней всякая тень сомнения в германской завязи большевистского движения у меня исчезла» [4, с. 425]. Мысль о том, что большевики – германские агенты, Михайловский пронёс через всю жизнь. Спустя семь лет в статье «Спасение на крови (К десятилетию Мировой войны)» он утверждал: «И большевикам весной 1917 г. не трудно было предсказывать заключение ²похабного мира² с Германией. Для этого ²похабного дела², собственно говоря, их и вызвали из заграницы в запломбированном вагоне…» [1, с.31]. Ещё через десять лет, в статье «Русская тройка», Михайловский был ещё резче и категоричнее: «У таких господ как Ленин и Троцкий вместо совести – инструкция германского генерального штаба, завернутая в Коммунистический манифест Маркса» [2, л.4].
Размышляя о причинах победы большевиков, Г.Н. Михайловский не мог удержаться от обвинения своих бывших начальников в неспособности вовремя поставить тем заслон. Наблюдая за постепенной дестабилизацией ситуации в Петрограде весной-летом 1917 г., наш герой не мог отделаться от ощущения, что «Милюков не менее, а может быть, и более Терещенко виноват в том, что он впустил Ленина и знаменитый ²запломбированный вагон²». Не снимал Михайловский вины и с Терещенко, который был «не менее виноват в том, что не выпроводил этих лиц за границу, не ограничивал их деятельность внутри России, не сделал то, что мог бы сделать как министр иностранных дел, а именно: собрать достаточно веские улики против большевиков, касавшиеся денежной и военной связи с Германией, а затем их опубликовать, и уж во всяком случае в том, что он продолжал доставлять Ленину, Троцкому и К° готовые кадры в лице возвращающихся на родину амнистированных ²эмигрантов²» [4, с.429]. Справедливости ради стоит сказать, что сам П.Н. Милюков также был уверен, что «германские деньги были в числе факторов, содействовавших перевороту» (имеются ввиду февральские события – Н.М.), из-за чего он даже серьёзно рассорился с А.Ф. Керенским, заявившим: «После того, как господин Милюков осмелился в моем присутствии оклеветать святое дело великой русской революции, я ни одной минуты здесь больше не желаю оставаться» [3, с.476].
Так или иначе, но бессилие Временного правительство становилось всё очевиднее. С трудом справившись с июльскими беспорядками, его министры не рискнули продолжить жёстко преследовать лидеров большевиков, чем, конечно, подписали себе смертный приговор. В МИД смотрели на это как н проявление ненужной мягкотелости и нерешительности. В конце августа, впрочем, забрезжила надежда. Стало известно о соглашении между главой Временного правительства А.Ф. Керенским и верховным главнокомандующим Л.Г. Корниловым о вводе в столицу войск для ликвидации Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. Про Корнилова ходили разные слухи: что он ищет способ взять власть в свои руки и утвердить военную диктатуру, что он хочет сместить Керенского и устроить массовые военно-полевые суды. Несмотря на слухи, общие симпатии всего внешнеполитического ведомства «были в огромном большинстве не на стороне Временного правительства, а на стороне Корнилова».
Последующий резкий политический разворот главы Временного правительства, разорвавшего все договорённости с генералом и обратившегося за помощью к тем самым большевикам, которых незадолго до того планировал сажать в тюрьмы, вызвал однозначное осуждение у Михайловского и его коллег. Именно после этого Временное правительство утратило остатки симпатий и поддержки умеренно-настроенных чиновников. «Подлинно русский характер этого выступления, быть может, действительно возникшего из бестолковой сумятицы с двух сторон, внезапно рассеченный словом ²изменник² по отношению к верховному главнокомандующему армии, — квалификация, вздорность коей была тогда ясна всем, — всё это отвратило от Временного правительства ту массу, которая перестала быть монархической после Февральской революции и не стала республиканской» [4, с.459].
Выиграв тактически, Керенский полностью проиграл стратегически. Отныне он не мог рассчитывать ни на поддержку военных, ни на поддержку чиновников, ни на поддержку людей нейтральных взглядов. Градус политической напряжённости после корниловского выступления повысился до максимальных значений. «Финал корниловского выступления и самоубийство генерала Крымова, которого у нас многие знали как серьёзного и порядочного человека, — всё это создало пропасть, временную во всяком случае, между правительством и ведомством. Думаю, что таково же было настроение и других ведомств, судя по новому поведению Союза союзов всех ведомств, который всё больше и больше ввязывался в политику» [4, с.462]. Метания Временного правительства вызывали у Г.Н. Михайловский и его коллег, «привыкших к разным правительственным курсам», разочарование и неприятие. Всем становилось ясно, что «у настоящего правительства России не было ²курса²; что у него не было власти — это мы уже знали давно» [4, с.463].
Развязка была не за горами. Это понимали все. Одни этого ждали с ужасом, другие – с надеждой, третьи – со спокойным безразличием философов-стоиков. О тех октябрьских днях Михайловский вспоминал: «Настроение вообще в нашем ведомстве было угнетённое, так как по городу носились разные слухи, но никаких признаков тревоги не было и в широких обывательских кругах. Октябрьский переворот застал Петроград врасплох, правительственный и обывательский одинаково. Никакой предоктябрьской паники совершенно не было, и это было удивительно, так как симптомов для тревоги было сколько угодно» [4, с.501]. Все ведомства продолжали работать, скорее, по инерции, понимая, что дни Временного правительства сочтены. Последний день работы Временного правительства, 26 октября 1917 г., вышел для нашего героя удивительно символическим.
В этот день было назначено заседание Высшего призового суда, на которое Михайловский должен был идти по долгу службы. «Для этого заседания мне надо было быть в форме, то есть в мундире, которого у меня не было, так как в нашем министерстве форма не признавалась, а для прочих торжественных случаев, даже для дипломатических раутов в посольствах, фрак отлично заменял форму». Михайловский был вынужден всё же заказать себе п?