Участие России в Первой мировой войне: актуальные исследовательские проблемы. Автор: Денис Юрьевич Козлов, д.и.н., руководитель Центра военной истории России Института российской истории РАН, президент Российской ассоциации историков Первой мировой войны
Первая мировая война, длившаяся более четырех лет – с 1 августа 1914 г. до 11 ноября 1918 г., по своим масштабам и последствиям не имела себе равных во всей предшествовавшей истории человечества.
Войны, имевшие некоторые признаки глобального военного конфликта, имели место и ранее. У. Черчилль назвал «первой мировой» Семилетнюю войну 1756–1763 гг., в ходе которой военные действия велись как в Европе, так и за океаном: в Северной Америке, в странах Карибского бассейна, Индии, на Филиппинах. Сюда же можно отнести совокупность военных конфликтов, развязанных на фоне войны за независимость в Северной Америке в 1775–1783 гг., и, конечно, наполеоновские войны. Некоторые исследователи не без некоторых на то оснований называют «нулевой мировой войной» Крымскую и даже Русско-японскую войны. Однако именно Первая мировая война по своим масштабам и напряжению превзошла все ранее виданное человечеством.
Начавшись между основными европейскими державами, она постепенно вовлекла в свою орбиту 38 государств, в том числе большинство государств Европы и все крупнейшие державы мира. В воюющих странах проживало 1,5 млрд человек, что составляло трех четвертей населения Земли. Народам мира война принесла поистине неисчислимые бедствия. Около 10 млн. убитых (столько, сколько погибло во всех европейских войнах за предшествующую тысячу лет) и 20 млн. раненых – таков ее кровавый итог. Только прямые военные расходы воюющих государств составили 208 млрд долларов, что на порядок превышает стоимость всех войн XIX и начала ХХ столетий.
Вооруженная борьба развернулась на огромных пространствах (площадь территории, охваченной военными действиями, составляла около 4 млн кв. км, а протяженность фронтов колебалась от 2,5 до 4 тыс. км). Мировая война впервые потребовала предельного напряжения материальных ресурсов воюющих держав, заставила их перевести на военное производство предприятия основных отраслей промышленности, направить на удовлетворение нужд действующих армий и флотов усилия всей экономики.
В ходе гонки вооружений, развернувшейся в преддверии глобального военного конфликта, ведущие европейские державы к 1914 г. почти вдвое по сравнению с 80-годами XIXвека увеличили численность своих армий. А в годы мировой войны все ее основные участники многократно нарастили группировки своих вооруженных сил, создав массовые армии. Это сделала – впервые в своей истории – даже Великобритания, где была введена всеобщая воинская повинность. Всего под ружье было поставлено около 50 млн человек[1].
Начало ХХ века характеризовалось и беспрецедентной гонкой морских вооружений, катализированной появлением теории «владения морем» А. Мэхэна и Ф. Коломба. Дополнительный импульс ей придало появление «дредноутов» – нового поколения линейных кораблей, существенно превосходивших своими боевыми возможностями корабли предшествовавших типов. Германия, затратив колоссальные финансовые и экономические ресурсы, создала мощный флот, уступавший только морским силам Великобритании. Немецкий «Флот открытого моря», по замыслу его создателя гросс-адмирала А. фон Тирпица, был призван удержать Англию от вмешательства в европейскую войну на стороне противников Германии. Однако на практике именно англо-германское соперничество в военно-морских вопросах стало одним из наиболее действенных катализаторов Первой мировой войны[2].
Не оставалась в стороне и Россия, где после дальневосточной катастрофы были выработаны и реализованы новые подходы к разработке кораблестроительных программ. Показательно, что с 1907 по 1914 гг. по темпам роста военно-морского бюджета (173,9 %) Россия вышла не первое место в мире, а по абсолютному значению «морских издержек» накануне мировой войны уступала лишь Великобритании и США. Более того, планом сметы морского ведомства на 1915 г. предусматривалось оставить позади и Америку[3]. В этой связи любопытно отметить, что немецкий историк У. Вихман, исследовавший российское военно-морское законодательство кануна Первой мировой войны, сделал весьма нетривиальный вывод о том, что реакция Германии на угрожающий рост морской мощи России, о котором свидетельствовали проект «Закона о флоте» 1911 г. и принятие «большой» кораблестроительной программы в 1912 г., явилась важной, хотя и недооцененной причиной развязывания Первой мировой войны[4].
Учитывая тему наших чтений, представляется уместным сказать несколько слов о личных военно-морских преференциях Николая II. Царь любил флот, лично знал многих морских офицеров, с удовольствием путешествовал на своей яхте «Штандарт». Николай II видел во флоте непременный атрибут великой империи и неизменно поддерживал программы военно-морского строительства, однако, в отличие от «кузена Вилли» – германского кайзера Вильгельма II, не пытался позиционировать себя как специалиста по флотским делам и полагался на мнение своих более сведущих помощников[5]. Среди последних следует отметить прежде всего адмирала И.К. Григоровича, назначение которого морским министром в 1911 г. стало одним из наиболее удачных кадровых решений последнего российского императора.
Перед Первой мировой войной высказывались суждения о том, что будущий конфликт будет иметь характер затяжного состязания военно-экономических потенциалов. Так, в «Памятной записке по поводу закона о флоте и судостроительной программы» (январь 1912 г.) начальник российского Морского генерального штаба контр-адмирал светлейший князь А.А. Ливен указывал, что «предстоящее кровопролитие будет длительным и изматывающим. Победит тот, кто будет иметь глубокий тыл и значительные внутренние ресурсы»[6]. Британский премьер-министр Г. Аксвит полагал, что мировая война станет «затяжной борьбой» («protracted struggle»), подобной «20-летней борьбе с французами» (очевидно, во времена Наполеона)[7].
Однако это и другие подобные высказывания политических и военных авторитетов, судя по содержанию планов применения вооруженных сил, погоды не делали. Планы генеральных штабов строились на гипотезе о маневренном характере и непродолжительности будущей войны. Предполагалось, что победа будет достигнута путем проведения одной быстротечной кампании, одним – двумя «генеральными сражениями» (стратегическими операциями) с использованием лишь отмобилизованных кадровых армий и накопленных в мирное время материально-технических средств. При этом наращение последних в ходе войны за счет мобилизации экономических ресурсов страны, перевода промышленности на военное положение не предусматривались. Считалось, что запасов вооружения и снаряжения, созданных с подготовительный период, хватит на все время военных действий, а неизбежные боевые потери можно будет восполнить путем увеличения объемов производства на специализированных оборонных предприятиях.
Пожалуй, единственным исключением из повсеместного увлечения «стратегией сокрушения» стал план применения великобританского флота. Более того, военно-морской компонент английского стратегического планирования стал одним из немногих в истории примеров эффективного функционирования логической конструкции «военная теория – стратегический план – боевая практика». В 1911 г. вышла в свет работа военно-морского теоретика и историка Дж. Корбетта «Некоторые принципы морской стратегии», где, в частности, был сформулирован тезис о том, что «господство на море… не означает ничего, кроме обладания морскими сообщениями»[8], при том что «непосредственное участие в открытых столкновениях с противником не является первостепенной задачей линейного флота»[9]. Уже в следующем – 1912 году – британское адмиралтейство впервые со времен Дж. Родни, Р. Хоу, Дж. Джервиса, А. Худа и Г. Нельсона отказалось от планов активных наступательных действии (в данном случае – вторжения в Гельголандскую бухту и даже ее ближней блокады) и приняло решение ограничиться дальней блокадой побережья Германии. Этот замысел полностью оправдал себя в годы Первой мировой войны: успешно отражая все попытки немцев переломить ситуацию в Северном море, британский флот медленно, но верно душил Германию в тисках «голодной» блокады и не позволил Второму рейху воспользоваться плодами побед в грандиозных полевых сражениях и оккупации значительной части неприятельской территории[10].
Великая война характеризовалась качественными новациями во всех отраслях военного дела. Они были предопределены, прежде всего, тем, что теперь вооруженная борьба велась не только на суше и поверхности моря, как это было в предшествующие тысячелетия, но и в воздухе и под водой, превратившись, таким образом, в трехмерный, «объемный» процесс. Причем новые рода сил – военная авиация и подводные лодки, едва вступив на арену войны, в ничтожно короткие сроки коренным образом изменили весь облик вооруженной борьбы.
Так, авиация, которая накануне войны расценивалась лишь как средство ведения разведки, быстро расширила спектр решаемых задач (в том числе ударных), а в конце войны союзники ставили на повестку дня вопрос об организации «стратегического воздушного наступления» – систематических бомбардировок экономических объектов Германии. Но наиболее яркий пример такого рода – подводные лодки, которые в 1914 г. вступили в войну как почти не апробированное средство позиционной обороны и тактической разведки, и всего через два с половиной года, с объявлением Германией «неограниченной подводной войны», стали основной ставкой Второго рейха на успешное завершение войны и были призваны самостоятельно решить важнейшую стратегическую задачу – вывести Великобританию из войны[11].
Появились новые рода войск – войска противовоздушной обороны (как войсковой, так и объектовой), бронетанковые, автомобильные, химические войска, принципиально повысились возможности средств связи и, следовательно, качество управления войсками в ходе операций и боевых действий. Появились новые классы боевых кораблей (в том числе авианосцы), разновидности морского оружия, технические средства подводного наблюдения и многое другое. Произошел, таким образом, беспрецедентный по темпам качественный рывок в развитии вооружения и военной техники, не имеющий аналогов ни в предшествовавшей, ни в последующей военной истории.
Первая мировая война была коалиционной, успех ее ведения во многом зависел от согласованности действий союзников. Такой характер будущей войны являлся для военно-политического руководства ее будущих участников очевидным, поскольку оформление военно-политических союзов (коалиций) произошло задолго до ее начала. Однако ни одно из государств не имело сколько-нибудь значимых теоретических разработок даже основ коалиционной стратегии. В силу этого каждый генеральный штаб разрабатывал собственный стратегический план, в котором отражал прежде всего интересы своей страны и соответствующие им соображения относительно характера применения вооруженных сил. Общего же коалиционного плана ведения военных действий не было ни у Антанты, ни у Центральных держав. Имелись (да и то не всегда) лишь взаимные обязательства, касающиеся количества выделяемых войск и сил и их действий на определенных театрах или операционных направлениях. В этих условиях противоречия, еще до войны существовавшие между союзными державами и сохранившиеся (а в некоторых случаях и расширившиеся) в ходе военных действий, не способствовали согласованным действиям вооруженных сил коалиций в интересах решения общих стратегических задач. В частности, отсутствие единства в действиях не позволило странам Антанты, обладавшим в совокупности многократным численным превосходством и более мощным военно-экономическим потенциалом, в полной мере реализовать свои преимущества, что было особенно характерным для кампаний 1914 и 1915 годов.
В последующем военно-политическое руководство стран Антанты, осознав пагубность разобщенных действий, предприняло попытки более тесной координации военных усилий в рамках коалиции. Основными формами таковой координации стали межсоюзнические конференции (с 1915 года), создание Межсоюзнического (исполнительного) военного совета (июль 1915 г.) и, наконец, формирование Объединенного главного командования союзными армиями (май 1918 г.). Таким образом, в годы Первой мировой войны был накоплен определенный опыт не только выработки, но и институализации коалиционной стратегии[12].
Огромный размах вооруженной борьбы выдвинул проблему стратегического руководства вооруженными силами. Основной тенденцией в решении этого вопроса почти во всех воющих державах стала централизация управления. В частности, в России этот принцип был реализован путем учреждения должности верховного главнокомандующего, которому были подчинены все действующие сухопутные и морские силы[13].
В соответствии с «Положением о полевом управлении войск в военное время» (1914 г.), главковерх управлял группировками вооруженных сил через специально сформированный Штаб (с начала 1916 г. и через Морской штаб). Характерно, что первоначально функции Штаба главковерха (Ставки) сводились лишь к стратегическому планированию и оперативному руководству армией и флотом, однако в дальнейшем ей пришлось взять на себя и ряд других задач, в том числе военно-экономического характера; постепенно Ставка сосредоточила в своих руках управление всеми видами обеспечения войск и сил. Тем не менее власть главковерха в течение всей войны ограничивалась театрами военных действий, специального же органа, согласующего усилия фронта и тыла в интересах победы в войне, создано не было. В силу этого достичь единства военного, экономического и политического руководства государством не удалось, что, в конечном счете, стало одной из важных причин поражения России[14].
Сосредоточение на театре военных действий нескольких армий вызвало необходимость объединять их во фронты. С началом войны в России впервые в мире были сформированы два фронта – Северо-Западный (две армии) и Юго-Западный (четыре армии), а в ходе военных действий были развернуты еще три фронта. В сухопутных вооруженных силах западноевропейских государств вскоре появились аналогичные объединения, называвшиеся «группами армий».
Первая мировая война стала уникальным явлением и в развитии военного искусства. Принципиальные изменения были привнесены в его традиционные отрасли – тактику и стратегию, были реализованы новаторские формы и способы применения вооруженных сил. Однако важнейшей новацией, привнесенной Великой войной в военной искусство, явилось то, что опыт событий 1914–1918 гг. стал эмпирической базой, на которой впоследствии сформировалось оперативное искусство как самостоятельная часть теории и практики вождения войск и сил флота[15].
Несмотря на обилие научных исследований, публикаций документов и других работ, посвященных крупнейшему военному конфликту первой трети прошлого столетия, в историографии Первой мировой войны по сей день сохраняется целый ряд актуальных исследовательских проблем. Попытаемся очертить некоторые из них.
Во-первых, следует ли причислять Россию к числу стран-победительниц?
С одной, я бы сказал, формально-юридической стороны, причисление России к сонму победителей выглядит необоснованным. Заключенное в декабре 1917 г. перемирие с Германией и ее союзниками, за которым последовал сепаратный Брестский мирный договор, было нарушением не только духа, но и буквы союзнических соглашений, в том числе взятого на себя в начале войны обязательства ни под каким предлогом не заключать сепаратного мира с противником. Более того, вскоре после прихода к власти большевики опубликовали секретные дипломатические документы, призванные изобличить «хищническую империалистическую сущность» и низвергнутого царизма, и его союзников. В странах Антанты это вызвало ярость, вполне сравнимую с реакцией на Брестский мир. Россия не просто «выходила из Первой мировой войны» (именно так трактовалось это событие в советской историографии), но и демонстративно дистанцировались от бывших товарищей по оружию, ставя под удар их дипломатию. Как известно, после Февральской революции и последовавшего за ней резкого падения боеспособности русской армии и флота союзники и не ждали от бывшей империи наступательного порыва, но все же надеялись, что Россия, как удачно выразился Черчилль, сможет «оставаться на посту; тяжелым грузом давить на широко растянувшиеся германские линии; удерживать, не проявляя особой активности, слабеющие силы противника на своем фронте; иными словами — держаться». Октябрь опроверг эти ожидания самым трагическим образом.
Однако, с другой стороны, Первая мировая все же осталась нашей войной. До того момента, когда Российская империя обрушилась под грузом внутренних политических, экономических и социальных проблем, собственной государственной архаики, страна и ее вооруженные силы честно, мужественно и последовательно выполняли свои союзнические обязательства и, более того, с готовностью шли навстречу пожеланиям партнеров, корректируя в общих интересах свои стратегические планы и приоритеты.
Так, в марте 1916 г., во время «верденской мясорубки», войска русских Западного и Северного фронтов нанесли отвлекающий удар у оз. Нарочь, причем сделали это на три месяца ранее срока, установленного межсоюзническим совещанием в Шантийи. Успех майского наступления австрийцев у Трентино и угроза катастрофы, нависшая над итальянской армией, заставили ранее намеченных сроков перейти в наступление армии русского Юго-Западного фронта («Брусиловский прорыв»). Это вынудило командование Центральных держав перебросить на Восток 30,5 пехотной и 3,5 кавалеристской дивизий с Западного и Итальянского фронтов, что помогло французам выстоять под Верденом, спасло от разгрома Италию и подтолкнуло Румынию к вступлению в войну на стороне Антанты, причем ответственность за развитие событий на фронте нового союзника легла, по существу, на плечи русского командования. Именно усилия России и ее вооруженных сил в значительной мере привели к тому, что в конечном итоге стратегическая инициатива была вырвана из рук германского командования.
Успешные действия русских войск на Кавказском фронте сковывали на этом театре значительные (в отдельные периоды – основные) силы турецкой армии. Здесь османское командование израсходовало половину своих пополнений, значительно облегчив западным союзникам, прежде всего Великобритании, борьбу в Месопотамии и Палестине, и вообще реализацию «периферийной стратегии» Антанты.
Из первого вопроса закономерно следует второй: как следует оценивать вклад России в коалиционные усилия Антанты и победу над Германией и ее союзниками?
Русской армии впервые в мировой практике пришлось в течение 3,5 лет удерживать огромный по протяженности фронт (до 1600 км), не считая более чем 1000-км фронта на Кавказе, и противостоять объединенным силам Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии. В то же время на Западном фронте (около 630 км) против германской армии совместно действовали вооруженные силы Англии, Франции и Бельгии, к которым в 1917–1918 гг. присоединилась и армия США.
Восточный (русский) фронт оттянул на себя значительные силы противника – в разные периоды от 49 % (ноябрь 1917 г.) до 78 % (декабрь 1914 г.) австро-венгерских дивизий, от 18 % (август 1914 г.) до 41 % (август 1915 г.) германских, от более чем 28 % (август 1915 г.) до 72 % (август 1916 г.) турецких и от 16,5 % до 33 % болгарских дивизий. Средний удельный вес Восточного фронта составил 42 % всех сил Центрального блока.
Важным элементом вклада России в победу Антанты было нанесение значительных боевых потерь армиям государств Центрального блока. По состоянию на конец 1917 г. противник на Восточном фронте понес свыше 50 % своих общих потерь (германская армия – более 37 %, австро-венгерская – свыше 71 % и турецкая – около 40 %). Русские войска взяли в плен свыше 2 млн пленных (против 1387 тыс., оказавшихся в плену у других союзников), или до 60 % всего количества пленных[16].
Из этих фактов зачастую делается вывод о едва ли не решающем вкладе России в победу Антанты. Однако такая постановка вопроса представляется не вполне корректной, так как приведенные выше показатели характеризуют «удельный вес» усилий нашей страны в воздействие на вооруженные силы противника. Но эти усилия, как известно, к решительному результату не привели.
На момент заключения перемирия в Компьенском лесу 11 ноября 1918 г. Германия располагала мощной многомиллионной группировкой войск, не подвергшейся разгрому и тем более уничтожению. Многолетняя кровопролитная бойня, унесшая жизни миллионов бойцов, не привела к решающему стратегическому успеху Антанты. Как заметил впоследствии британский дипломат и публицист Г. Никольсон, «мы так свыклись с поражениями, что когда пришла победа, она показалась нам неправдоподобной»[17]. Более того, в момент, когда немцы запросили мира, под пятой германской армии находились огромные территории европейской России, часть северной Франции и большая часть территории Бельгии. Случай, имеющий мало прецедентов в истории. «Германию пощипали, но она не разбита… Франция, часть ее занята врагом, Бельгия, в сущности, не освобождена, ничего, в сущности, не достигнуто», – писал в октябре 1918 г. генерал от инфантерии Ф.Ф. Палицын, возглавлявший в 1905–1908 гг. российский Генштаб[18].
Тем не менее, Второй рейх потерпел поражение. Предпосылки этого, разумеется, многообразны, но главная очевидна: революция. В свою очередь среди причин социального взрыва в Германии доминантой являлась крайне тривиальная – голод. Как заметил А.Е. Снесарев, «Германия была добита не на боевых полях, где она оставалась непобедимой, а в больных, растравленных и углубленных ранах своей узкой, бедной и зависимой от внешнего мира экономики…»[19].
В этих условиях для определения вклада в победу каждой из держав Антанты, в том числе России, необходим принципиально иной критериальный аппарат, характеризующий участие каждого из союзников в экономическом «удушении» неприятеля. Однако такой набор критериев до сего времени не разработан, и это, вероятно, одна из важнейших методологических проблем изучения истории Великой войны.
Неразрешенность этой проблемы влечет за собой сохранение еще одного дискуссионного вопроса – где был решен исход Великой войны: на сухопутных фронтах или на морских театрах[20]. Адепты концепции «воинствующего маринизма» апеллируют к тому, что главной причиной экономических, а значит и социально-политических проблем Германии стала морская блокада, которую на протяжении всей войны эффективно обеспечивали флоты Антанты. Именно английский Гранд Флит, успешно отражая все попытки германского флота переломить ситуацию в Северном море, медленно, но верно душил Германию в тисках экономической блокады, которая унесла жизни до 750 тыс. немцев[21]. Как заметит впоследствии германский военно-морской теоретик В. Вегенер, «Германия потерпела поражение потому, что мировая война оказалась морской»[22].
С связи с этой дискуссией представляется уместным сказать несколько слов и о результатах деятельности Российского флота.
Усилия Балтийского и Черноморского флотов, прежде всего, в нарушении морских коммуникаций противника, имели стратегическое значение. Поддержание бесперебойной транспортировки шведской руды на Балтике и гераклийского угля в Черном море являлось жизненно важным условием функционирования экономики и вооруженных сил противников России. Так, Балтийский флот не позволил Германии существенно увеличить ввоз из Швеции и компенсировать тем самым потерю иных источников импорта высококачественной руды – жизненно важного промышленного сырья. Это обстоятельство стало важной причиной снижения объемов выплавки в Германии чугуна (в 1918 г. – в 1,8 раза по сравнению с 1913 г.) и стали (в 1,4 раза).
В годы войны важнейшая в Турции отрасль добывающей промышленности – угольная – более чем в пять раз снизила объемы производства. Причем столь резкое сокращение добычи топлива было вызвано отнюдь не падением потребности в угле, а невозможностью его вывоза из района Зунгулдак – Эрегли в результате уничтожения русским флотом лучшей половины грузового тоннажа. В отношении Турции, кроме того, уместно говорить о постигшем ее «угольном голоде» и дефиците продовольствия, покрываемом поставками морем из Румынии, как об угрозе внутриполитической стабильности). Поэтому действия Российского флота на неприятельских сообщениях в своей совокупности оказали непосредственное влияние на способность Германии и Турции вести войну и, следовательно, имели стратегическое значение.
Кроме того, Российский флот, как и армия, оказывал содействие союзникам, с готовностью откликаясь на обращения командования военно-морских сил стран Антанты. Наиболее яркий пример такого рода – серия бомбардировок укреплений Верхнего Босфора, проведенных Черноморским флотом весной 1915 г. в целях отвлечения внимания и сил турок от района Дарданелл во время подготовки и проведения англо-французами десантной операции[23].
Следующий вопрос: какова роль военно-технической, финансовой, технологической помощи России со стороны союзников по Антанте?
Военно-техническую (а также финансовую, технологическую и др.) помощь союзников недооценивать не следует. Около 41 % винтовок, 60 % пулеметов, 36 % винтовочных патронов, полученных русской армией, были произведены за границей[24]. По целому ряду видов вооружения и военной техники (пороха некоторых марок, тяжелые артиллерийские орудия и боеприпасы к ним, самолеты и особенно авиационные моторы, автомобили, дизельные двигатели для подводных лодок и др.) Россия находилась в значительной, а по некоторым позициям – в полной зависимости от заграничных поставок[25].
При этом подавляющее большинство вооружения и военной техники ввозились в Россию на транспортных судах стран Антанты, а их военные флоты брали на себя основную работу по обеспечению внешних коммуникационных линий России. Так, группировка британского флота в водах Русского Севера даже после создания в 1916 г. российской флотилии Северного Ледовитого океана несла на себе основную нагрузку по организации обороны (главным образом, противоминной и противолодочной) коммуникационной линии, по которой осуществлялись стратегические межсоюзнические перевозки.
Следует признать, что значительная часть импортных грузов не была использована по назначению по причине, главным образом, неудовлетворительного состояния российской транспортной инфраструктуры. Однако верно и то, что Российской империей были приложены колоссальные усилия для совершенствования логистической системы. Очевидно, самым грандиозным проектом такого рода стало строительство в кратчайшие сроки Мурманской железной дороги.
Еще один дискутируемый в историографии вопрос – оценка деятельности Николая II как руководителя государства и армии и, в частности, целесообразность возложения императором на себя должности верховного главнокомандующего в 1915 г.
23 августа (5 сентября) 1915 г. Николай II прибыл в Ставку (она вынуждена была передислоцироваться из Барановичей в Могилев) и приказом армии и флоту объявил о принятии на себя «предводительствования всеми сухопутными и морскими вооруженными силами, находящимися на театре военных действий»[26]. Великий князь Николай Николаевич был назначен главнокомандующим Кавказской армией, фактически верховное командование было сосредоточено в руках начальника Штаба верховного главнокомандующего генерала от инфантерии М.В. Алексеева. По свидетельству А.А. Брусилова, «впечатление в войсках от такой замены было самое тяжелое, можно сказать – удручающее… Было общеизвестно, что Николай II в военном деле решительно ничего не понимал»[27]. Военный министр А. А. Поливанов в своих воспоминаниях заметил, что «слишком уж мало подходил Николай II к роли вождя в этой великой войне и по своим дарованиям, и по характеру, и по своей роковой незадачливости»[28].
Председатель Государственной думы М.В. Родзянко считал, что «император Николай II брал на себя очевидно непосильную задачу и бремя одновременно в небывало тяжелое время управлять уже начавшей волноваться страной и вести совершенно исключительной трудности войну, приняв командование над более чем десятимиллионной армией, не будучи совершенно к этому подготовлен в стратегическом отношении»[29]. Руководитель дипломатической канцелярии при Штабе главковерха князь Н.А. Кудашев в докладе министру иностранных дел С.Д. Сазонову в связи с этими переменами высказал весьма пессимистический прогноз: «Теперь ожидать победы невозможно. Дай бог, чтобы Алексееву удалось дальнейшее спасение армии ценой территории»[30].
Подобная точка зрения доминирует в историографии, однако она представляется несколько однобокой. В частности, в отношении подъема духа войск существуют свидетельства, которые не вполне корреспондируются с процитированной выше оценкой А.А. Брусилова. Представляется, что в крестьянской среде, бывшей основным источником комплектования армии, летом 1915 г. монархия как институт и император как ее воплощение сохраняли определенный авторитет, и принятие Николаем II верховного командования поддержало веру солдатской толщи в победу, что было особенно важно на фоне «великого отступления» лета 1915 г. Это, очевидно, стало одной из предпосылок в целом удачного исхода кампании 1916 г.
Кроме того, Николай II отнюдь не ограничивался номинальной ролью в Ставке и принимал участие, а иногда и инициировал принятие многих решений. Известно, в частности, что именно царю принадлежала идея проведение морской десантной операции в Рижском заливе летом 1916 г.[31], замысел которой, к сожалению, реализован не был.
Нельзя считать полностью решенной проблему определения потерь русской армии. Авторский коллектив статистического исследования «Россия и СССР в войнах ХХ века. Потери вооруженных сил» под редакцией Г.Ф. Кривошеева отмечал: «Сведения о людских потерях российских вооруженных сил в первую мировую войну, встречающиеся в отечественных и зарубежных источниках, страдают в большинстве своем противоречивостью и разнобоем. Объясняется это прежде всего неодинаковой полнотой и достоверностью материалов, использованных исследователями, а также существенными различиями в методике подсчета потерь. В результате разница, например, в количестве погибших и умерших российских солдат и офицеров, колеблется в опубликованных работах от нескольких десятков тысяч до 1–2 млн человек»[32].
Наиболее современными являются сведения о потерях, опубликованные А.И. Степановым в первой книге четырехтомника «Мировые войны ХХ века». Боевые безвозвратные потери русской армии автор определяет в 2 854 600 человек, небоевые – 447 200 человек, возвратные – 12 496 тыс. человек, общее же количество потерь равно числу мобилизованных в вооруженные силы – 15 798 тыс. человек[33]. Окончательное решение этого вопроса, очевидно, может быть достигнуто на основе обобщения данных первичного учета убитых, умерших от ран, раненых, пленных и т.д.
Главной же для отечественной исторической науки проблемой историографии Великой войны является, на наш взгляд, научная интерпретация причин поражения России. С этой точки зрения представляется уместным выделить несколько базовых историографических концепций.
Основным содержанием концепции «упущенных возможностей» является постулат об изначально высоких шансах Российской империи на победу в мировой войне – как с военной, так и экономической и политической точек зрения. Сторонники этого тезиса апеллируют к неуклонному росту военного потенциала и высоким показателям экономического развития России в предвоенные годы, достигнутой к 1914 г. определенной внутриполитической стабильности, превосходству интегральной мощи Антанты над потенциалом Центральных держав. Главная причина поражения заключалась в непоправимых ошибках политического руководства и военного командования. Концепция «упущенных возможностей» нашла отражение в военно-исторических трудах А.М. Зайончковского («…Преобладание осторожности перед разумным риском, характерное для оперативного искусства царской армии, в конечном счете, свело на нет все достигнутые боевые успехи»[34]), Н.А. Таленского («Ставка оказалась неспособной обеспечить взаимодействие и взаимопомощь между фронтами, что в конечном счете не позволило развить многие успехи в стратегическом масштабе»[35]) и других специалистов, в том числе эмигрантов – например, С.К. Добророльского, подвергшего критике содержание русского стратегического планирования: «Этот недостаток (отсутствие внятно определенного направления сосредоточения основных усилий. – Д.К.) тем чувствительнее, что в течение ряда лет были вполне осознаны необходимость и возможность выбора такого направления»[36]. Сторонников этой концепции немало и среди современных историков и публицистов, склонных к некоторой романтизации Российской империи периода правления Николая II и объясняющих крах государства исключительно происками антимонархических политических сил.
Дискуссии о глубоком кризисе самодержавной России, охватившем все сферы жизни государства и слои общества, присущи широкому кругу исследователей, доказывающих неизбежность революционного пути его преодоления. В соответствии с концепцией «необратимого кризиса империи», Россия, пораженная многочисленными социально-политическими и экономическими «недугами», была a priori обречена на военное поражение, и глобальный военный конфликт лишь ускорил неизбежный процесс реорганизации государства. Подобные точки зрения высказывались Н. Наумовым, А.К. Коленковским, И.И. Минцем, Д.В. Вержховским, В.Ф. Ляховым, Д.И. Рыбиным и другими советскими исследователями, а также многими представителями эмигрантской ветви русской военной историографии. Среди последних – Н.Н. Головин, А.В. Геруа, Ю.Н. Данилов, В.М. Драгомиров, А.К. Баиов, В.Н. Доманевский и другие специалисты, доказывавшие тезис о неподготовленности России к современной войне. Квинтэссенцией этой концепции можно считать мысль Н.Н. Головина о том, что «империя, занимавшая 1/6 часть суши земного шара, с населением, достигавшим 167 миллионов, начала разлагаться изнутри (выделено мной. – Д.К.), это разложение передалось Армии; развал Армии в свою очередь привел к развалу всего государства»[37].
В рамках концепции «Россия как жертва системы альянсов» причины краха России усматриваются в ошибочном выборе предвоенного внешнеполитического курса (сближение с Антантой при дистанцировании от традиционно дружественной Германии), а с началом войны – в «эгоизме» союзников, злоупотреблявших бескорыстной поддержкой России, которая действовала не столько в собственных, сколько в общесоюзнических интересах. Эти идеи близки, в частности, А.А. Строкову, И.И. Ростунову, М.В. Оськину, А.В. Олейникову и др. «Англо-французское командование, – писал А.А. Строков, – всю тяжесть борьбы возложило на русские войска. Оно отказывалось от решительных стратегических действий даже в то время, когда русская армия переживала кризис»[38]. И.И. Ростунов, анализируя «межимпериалистические противоречия», не позволившие должным образом координировать стратегические усилия государств Антанты, отмечает, что союзники «стремились добиться себе выгод за счет России»[39]. Последняя же, как указывает А.В. Олейников, «претерпев военные лишения и бросив свой весомый вклад на алтарь общей победы Антанты над германским блоком … по сути оказалась исключенной из числа победителей»[40].&a